В кратком предисловии к сборнику писем и воспоминаний о великом австрийском музыканте Дмитрий Шостакович пишет: "Что пленяет в его музыке? Прежде всего - глубокая человечность. Малер понимал высокое этическое значение музыки. Он проник в самые сокровенные тайники человеческого сознания, его волновали самые высокие мировые идеалы. Гуманизм, неукротимый темперамент, горячая любовь к людям в соединении с изумительной композиторской одаренностью помогли Малеру создать его симфонии, "Песни странствующего подмастерья", "Песни об умерших детях", грандиозную "Песнь о земле". Он близок нам своим гуманизмом, своей народностью... В борьбе за осуществление лучших идеалов человечества Малер вечно будет с нами, советскими людьми..."
Так проникновенно и взволнованно говорит Шостакович о музыканте, лучшие годы жизни которого прошли в самом конце XIX столетия, музыканте, испытавшем все горести пресловутого fin du siecl'a, дыхание которого отравлено пессимизмом и страхом перед грядущим. Малер умер пятидесяти одного года от роду за три года до сараевского выстрела, прозвучавшего сигналом к началу мировой бойни. Можно ли назвать пессимизмом способность особенно чутких современников с сейсмической точностью предугадывать общественные, международные катастрофы? Следует ли считать, что только предсказания из буквенных знаков, слагающихся в слова и фразы, можно выдавать за подлинные предзнаменования событий, что нотные знаки, обозначающие мелодические фразы, в свою очередь, сливающиеся в грандиозные партитуры, уступают им в достоверности и силе обобщения самых типических явлений в сфере человеческого духа, в сфере общественного сознания? Конечно, нет. И музыкальное наследие Малера свидетельствует об этом с гигантской силой убежденности и правды. Место Густава Малера - среди великих симфонистов нашего века. Он не просто выдающийся дирижер, гениальный композитор, он - личность, поражающая цельностью и одержимостью.
Трагическое детство, нищая юность, ненависть ко всему, что порождает унижение и оскорбление, униженных и оскорбленных, что калечит людскую душу. Вера в величие и силу человеческого разума - вот что питало социально-философские взгляды Малера, что не давало восторжествовать в нем пессимизму. Его образованность поражает широтой, круг чтения почти безграничен. Но не книги, пусть самые мудрые, наталкивают его на размышления о несовершенстве мира. Сама жизнь ведет его за руку, говоря: смотри, испытай все, будь правдив и пиши! Ни Спиноза, ни Ницше, ни Шопенгауэр не определят пафос творческих порывов и раздумий, зафиксированных на страницах его партитур, которые хочется назвать более торжественным словом - "манускрипты".
Идеально ли точны отображения жизни в зеркале малеровских песен и симфоний? Далеко не идеально. Они субъективны. Малер корректирует отображение под своим углом зрения. Даже поверхность "зеркала" Малер полирует по-своему, не только допуская где-то кривизну, но радуясь ей, предвидя, предвкушая, каким устрашающим, уродливым предстанет зло в кривозеркальном, сатирическом отражении.
Подобно Римскому-Корсакову и Григу Малер обожествляет природу. Достаточно присутствовать при пробуждении владыки лесов, Пана, услышать, о "чем говорят цветы", "о чем говорят звери в лесу", "о чем говорит мне ночь" (здесь названы части Третьей симфонии), чтобы понять, каковы были истинные верования великого музыканта, близкие пантеизму. Это только одна сторона философии Малера. Природа занимала огромное место в его жизни, в творчестве. Но рядом с Паном всегда стоял Человек. К нему, к Человеку, влекла композитора неутолимая жажда добра и столько же неутолимая ненависть к злу. Недаром в разговоре с Арнольдом Шёнбергом о его учениках Малер бросил гневную фразу: "Заставьте этих людей прочесть Достоевского! Это важнее, чем контрапункт".
Путь Малера к Достоевскому - не прямой путь читателя. Это путь человека, говорящего о себе словами Достоевского: "Как я могу быть счастливым, если на земле есть хоть одно страдающее существо". Таким мог быть только человек, изведавший много жизненных бед, "исповедовавшийся" музыкой, каждая нота которой была до конца искренной.
...Малер родился в чешском городке Калишт, в семье "профессора на облучке", как называли отца Малера, возчика, не расстававшегося с книгой. Густав был вторым из двенадцати детей в семье, из которой нужда не уходила ни на день. Музыка постоянно звучала вокруг лачуги Малеров. На расположенном рядом казарменном плацу громоподобно играл духовой оркестр; обнявшись, проходили крестьянские девушки и за ними вились, то затихая, то оживая, задушевные песни; из кабачка, вроде швейковской "Зеленой чаши" госпожи Палевец, неслись задорные и визгливые звуки шлапака и фурианта, а под слезу захмелевших гостей о чем-то грустила мелодия ланнеровского вальса. Таков был быт. Он запомнился с фотографической точностью и отразился (с иронической усмешкой!) в чешских, моравских, венгерских, цыганских напевах многих эпизодов малеровских партитур.
Школьные годы Малера похожи на школьные годы его сверстников. Жизнь семьи Малеров шла от беды к беде. Пятерых детей унес дифтерит. Трагически закончилась жизнь сестры Леопольдины и брата Отто. Музыкальное детство Малера хоть и носило налет вундеркиндства, но вундеркиндства в лохмотьях, чуть ли не с восьмилетнего возраста продававшегося за скупые крейцеры. Ничего, что напоминало бы бархатные курточки и локоны до плеч, Малер не знал. Семья жила в Иглау. Здесь прошла юность композитора, ничем, кроме мечтаний, не озаренная. Ему было пятнадцать лет, когда он приехал в Вену, и, представ перед профессором Эпштейном, услышал из его уст весомые, авторитетные слова о своем даровании.
Малер остается в Вене. Это 1875 год, год знаменательный, совпадающий с приездом в австрийскую столицу Вагнера. Менее заметно прошло появление в том же году в Вене вдохновенного последователя Шуберта - Гуго Вольфа. Малер и Вольф подружились. Поселились вместе. Делили рояль (оба ведь сочиняли), стол. Конечно, Малер прошел через увлечение Вагнером, но не поддался соблазнам чарующей гармонии "Тристана и Изольды", музыки, погруженной в волны томности и сладострастия. Нет, не это его потрясло в Вагнере, а "Траурный марш" из "Гибели богов", трагический эпилог жизни светлого героя - Зигфрида.
Он учится в консерватории у Юлиуса Эпштейна, Роберта Фухса и Теодора Крена. Но духовным отцом своим считает композитора Антона Брукнера, с которым, несмотря на значительную разницу возрастов (Брукнер старше на 36 лет!) его связывает настоящая дружба, как говорили венские музыканты, закрытая на два ключа: скрипичный и басовый.
Несколько камерных произведений, сочиненных в конце 70-х годов, не дошли до нас. Малер их сжег. Ему не везет. Он несправедливо обойден на Бетховенском конкурсе, премия на котором могла бы его материально очень поддержать.
Не по призванию, а по насущной необходимости он становится за дирижерский пульт, не подозревая даже, какие силы дирижерского таланта дремлют в нем. На этом поприще успех приходит к нему чуть ли не с первого взмаха дирижерской палочки. Сначала это провинциальные оперные театры с провинциальной рутиной. Когда же им на смену приходят театры столичные, он убеждается в том, что и там атмосфера насыщена рутиной, но только столичной.
